23 апреля народному артисту России Льву Прыгунову исполняется 85 лет
За 20 лет знакомства мы с Львом Георгиевичем записали немало интервью. Говорили о его богатой кинокарьере и съемках в Голливуде, о работе в театре, о том, как его вербовали в КГБ, о дружбе с Бродским и советскими диссидентами, о друзьях и недоброжелателях, о любимых ролях и любимых партнерах, о жизни и смерти. Причем многие его откровения так и остались неопубликованными.
По случая юбилея Льва Прыгунова предлагаю самые яркие фрагменты этих разговоров. Фотографии из семейного архива актера.
ЖИЛ КАК МАУГЛИ
— Лев Георгиевич, давайте с истоков. Вы родились в Алма-Ате. Как ваша семья оказалась в Казахстане?
— Мой дед по матери был священник, имел приход в селе Красногорское Тюменской области. Умер он мученически — в 1919-ом красные его за волосы тащили через все село по грязи — на расстрел. Но его отбили верующие. После этого дед занемог и через неделю умер. Семья вынуждена была спасаться бегством – так родители оказалась сначала в Ташкенте, а потом переехали в Алма-Ату.
Отец у меня был биолог, орнитолог и таксидермист — делал потрясающие чучела из любой птицы. К сожалению, он погиб — разбился в горах, когда мне было десять лет, и умер у меня на руках. Вообще это очень темная история… Отец оставил мне два ружья, прекрасную библиотеку по биологии. Каждый день я вставал в шесть утра и уходил в горы. Один или с ребятами. У нас была компания парней, из которой все потом стали биологами, кроме меня. Мы могли за километр узнать любую синицу, дрозда, дубоноса или урагуса по звуку или траектории полета. И я поначалу хотел стать биологом – как отец.
— Что помешало?
— После школы я поступил в пединститут и два года отучился на биолога. Но за эти два года многое в моей жизни изменилось. Во-первых, я оказался невероятно влюбчивым, а во-вторых, я встретил компанию, которая была умнее всех в городе. И в первый же день понял, что я был полный идиот. Ну просто полный!
— ?!
— Я был очень хорош собой, очень резкий, думал, что я — очень остроумный. Один день я продержался на своих «штампах», а потом этого стало не хватать. Я же жил как Маугли – целыми днями в горах, стихов я не знал, хотя мама моя была преподавателем литературы и я, как мне тогда казалось, был идеально подкован по «классике».
А это были студенты филфака — интеллектуальная молодежь. Любители джаза, стиляги, все естественно были пижоны… Но главное – блестящие знатоки литературы, поэзии, истории, кино, музыки. Когда я стал общаться с этой компанией, я прочитал несметное количество книг — открыл для себя Бунина, Куприна, всего Бальзака перелопатил, всерьез увлекся импрессионистами, которые по тем временам считались «врагами народа» наравне с фашистами и империалистами. И я совершенно сошел с ума от их живописи…
Примерно к этому времени я понял, что из меня педагог никудышный, и надо искать что-то свое. Спасло то, что я все очень быстро схватывал, впитывал как губка. Еще повезло — видно через гены передалось – я всегда сторонился пионерии, комсомолии. Мол, я занимаюсь птичками, и оставьте меня в покое. И меня не трогали.
— А что в «комсомолии» было не так?
— Рассказываю потрясающую историю – одну из самых гениальных историй в нашем институте, когда он раскололся на две части. В Алма-Ату приехал знаменитый красавец актер Михаил Кузнецов. И вдруг в деканат приходит телефонограмма. Оказывается, дежурная гостиницы «Алатау», где он остановился, видела, как из его номера на рассвете выходила студентка КазПИ — Казахского пединститута. В этот же день в громадном актовом зале собирают общее комсомольское собрание, вызывают ее. Спрашивают: «Скажи, что ты делала ночью в гостиничном номере?» Девушка отвечает: «Что хотела, то и делала! Какое ваше дело?!» Ей: «Если ты сейчас не раскроешь всю правду, мы тебя исключим из института и из комсомола!» «А мне плевать на ваш институт и ваш комсомол!» Встала и ушла. Конечно, ее выгнали и исключили. Вот это был поступок – такого я никогда не забуду…
Но что делать – на всех было досье. Когда я поступил в Ленинградский театральный институт, туда следом дошло мое досье тоже. Суть его была в том, что я «крайне неблагонадежен».
— Откуда вы это узнали?
— Случайно. Не буду рассказывать, как, но, когда после окончания вуза меня брали к себе два хороших театра в Ленинграде, а меня отправили в Якутск, я не удивился. Правда, в Якутск я естественно не поехал, а укатил сниматься в Москву — в главной роли в картину «Утренние поезда».
— Мы перескочили момент, почему вы вдруг решили поступать в театральный.
— Я просто понял, что я могу играть, что это мое. У меня было очень много энергии – я читал стихи, выступал в школе, и многие говорили: ты должен стать артистом. Я сначала отвечал: «Какая сцена, когда у меня бентамские курочки королевские?!» А потом созрел.
ПОЧЕМУ НЕ ПОКАЗЫВАЮТ «СЕРДЦЕ БОНИВУРА»
— У вас был необычайно яркий дебют – «Увольнение на берег», «Утренние поезда»… Почему вас потом некоторое время не снимали?
— Это не так или не совсем так. Меня снимали всегда, по две-три картины в год, просто меня не снимал «Мосфильм».
— Почему?
— После «Увольнения на берег» и «Утренних поездов» я сыграл у Джузеппе де Сантиса в картине «Они шли на Восток». И устроил там громкий скандал.
— Расскажите.
— По первоначальному замыслу ключевую роль итальянского солдата Баццоки должен был играть Энтони Перкинс — величайшая звезда Америки. Но он потребовал за нее миллион долларов, что тогда было не по карману ни «Мосфильму», ни итальянской «Галатее». Тогда на эту роль приехал сниматься молодой Питер Фолк (позже знаменитый Коломбо, у нас его почему-то называют Фальком). У него был контракт на 150 тысяч долларов. Но когда режиссер увидел, что у Фолка один глаз — стеклянный (а эта роль была очень важна для де Сантиса — она была автобиографическая), он начал искать другого актера. Его ассистенты «перелопатили» всех молодых артистов в Европе. Катастрофа – месяц простоя, а подходящего нету. И в этот момент кто-то режиссеру подсунул мою фотографию. Они меня отыскали в кафе «Националь», где я тогда был завсегдатаем, и где тогда собиралась вся московская богема. Де Сантис посмотрел мои фильмы, увидел меня… И все — на следующий день я уже уехал в Полтаву на съемки.
— Если не ошибаюсь, это был 1964 год — чуть ли не первый наш совместный проект с иностранной кинокомпанией. Что случилось в Полтаве?
— Наша группа была больше ста человек, а кормили нас как скотов – варили какую-то баланду в двух котлах, и в сорокоградусную жару к ним устраивалась очередь. А итальянцев кормили отдельно — в вагончике-ресторане с молоденькими официантками. Главный гэбист картины (второй режиссер) все время мне читал нотации: «Даже близко не подходи к итальянцам!» «Как же так? — спрашивал я. — Я же итальянца играю! Мне нужно смотреть, как они двигаются, жестикулируют». «Издалека смотри!» Вот такой бред.
И однажды после многочасовых изнурительных съемок я сорвался: швырнул на землю алюминиевую миску со щами, катался по земле и в истерике кричал все, что я о них думаю. (Смеется.) Потом встал, отряхнулся, зашел в итальянский вагончик и сказал: «Теперь я буду питаться только здесь!» После этого я завтракал, обедал, ужинал с ними. Когда пришел отснятый материал, итальянцы подняли меня на руки и начали качать, потому что материал получился сумасшедший — все были в восторге.
Но после этого «актер Прыгунов» для «Мосфильма» не существовал – меня вычеркнули. Более того… Сколько раз меня приглашали сниматься в «капстраны», меня не выпускали.
— Чем объясняли?
— Ничем. Приходит телефонограмма из отдела культуры ЦК: «Итальянская кинокомпания приглашает Прыгунова сыграть роль Тристана в фильме «Тристан и Изольда». Они предложили за меня 150 тысяч долларов только ЦК… Отказали. Звали в советско-британо-итальянский проект «Красная палатка». «Нет!» Я уже был утвержден в картину «Петр Великий» и должен был ехать в Италию — не выпустили. Датчане звали на главную роль в «Красной мантии». Опять «зарубили», а вместо меня снялся Олег Видов. Вот так аукнулся мой полтавский демарш.
Причем слава в то время у меня была фантастическая. Ведь я много работал на Одесской студии, Киевской, Белорусской, на «Ленфильме». Например, снялся у Хуциева в фильме «Мне 20 лет», сыграл небольшую роль Ричарда в ленте «Иду на грозу». А в детективе Файнциммера «Без права на ошибку» у меня была уникальная роль для советского кино. Там я сыграл подонка, и он у меня получился таким ярким, что все положительные герои в сравнении с ним бледнели. Столько писем любовных, сколько я получил после этого фильма, я больше не получал ни разу!
— Кстати, какие ваши фильмы вам самому дороги и почему?
— Очень люблю «Три дня Виктора Чернышева» и свою роль там. По тем временам мой герой считался циником, а сейчас если посмотреть, — это единственный нормальный человек на экране. Еще был фильм Булата Мансурова «Картина» по роману Даниила Гранина, где я сыграл главную и свою любимую роль. Его один только раз в 1985 году показали, и тут же занесли в какой-то непонятно чей «черный список». С Кадочниковым, молоденькой Леночкой Цыплаковой, Василием Лановым, Майей Булгаковой и другими… Очень хитрый, снятый по очень хитрой книге. Там все закодировано. Как-то один человек сказал мне: «Картину» никогда не покажут, потому что она поднимает самосознание русского человека». У меня два фильма положены на полку — этот и «Сердце Бонивура».
— Как? Это же был суперуспешный историко-революционный советский боевик, где вы сыграли героя-комсомольца, зверски замученного белогвардейцами…
— А вы знаете, что «Сердце Бонивура» у нас не показывают с 1986-го года?! И вы не найдете нигде даже упоминания о фильме, как будто его не было. ИХ не обманешь — эти ребята видели, что и фильм, и герой — чужие. Да, в семидесятые ленту регулярно крутили, потому что его проталкивал ЦК комсомола и народу он нравился.
— Как получилось, что в 1968-ом «Мосфильм снял с вас «опалу»?
— Произошла замечательная история с Люсиком Гардтом, с которым мы были неплохо знакомы еще по «Националю» и который потом оказался любовником лучшей подруги моей первой жены. Это был двухметровый верзила — одесский еврей, подпольный артельщик-цеховик, известный «катала» и умнейший человек! У него было прозвище — «Железный Люсик», потому что его трижды хотели подвести под «вышку», но каждый раз он гордо выходил из-под стражи прямо в зале суда.
— Чем же он помог?
— Он при мне позвонил директору мосфильмовского объединения Лазарю Милькису. И меня тут же стали снимать. То есть он сделал то, что не смог сделать даже Сергей Герасимов, который тоже пробовал хлопотать за меня, но у него ничего не получилось. А у Люсика получилось!
ТАБАКОВ САМ ПРИЗНАЛСЯ В СВОИХ КОЗНЯХ
— За свою карьеру вы сменили несколько театров. Как оцениваете свой «театральный период»?
— Очень плохо. В 1963-ем я пробовался в «Современник». Но Олег Табаков сделал все возможное, чтобы меня там не было. У меня был друг в труппе, он мне потом рассказывал, что Табаков ходил и всех подговаривал, чтобы на показе меня «опустили». А Олег Ефремов очень хотел меня взять. «Но, — говорил он, — Лева, извини, у нас же в театре гребаная «демократия». Кого брать, коллектив решает». Я в то время бредил пьесой Джона Осборна «Оглянись во гневе», мечтал сыграть главного героя — Джимми, поэтому подготовил отрывок из этой пьесы. Они мне устроили просмотр даже не на сцене, а в коридоре. Мне надо было отказаться показываться в таких условиях. Но я так долго готовился, что подумал: да ладно. В общем, виноват сам.
— А хотели работать в «Современнике»?
— Очень хотел. Это была моя роль – взрывная, мощная. И я бы ее сыграл гениально. Ее в «Современнике», кстати, потом сыграл Игорь Кваша. Прекрасный актер, но сыграл ее неважно.
— Зачем это Табакову нужно было?
— Конкуренции боялся. Потом он мне об этом сам сказал. Я снимался в Болгарии, а «Современник» там с колоссальным успехом гастролировал. И нас с Табаковым пригласили на встречу со студентами театрального института. Там он дал совет будущим актерам: «А еще самое главное – держитесь за свое место в театре зубами и когтями» И добавил: «Вот Лева не даст соврать – когда-то я сделал все возможное, чтобы его не было у нас в театре». И рассмеялся. Я не дал ему соврать – это была правда.
— Не жалеете, что «роман с театром» в итоге не сложился?
— Нисколько. Театральная жизнь – чудовищная. Как-то мы об этом говорили с Сайфулиным Геной, моим хорошим товарищем еще с детского театра. Он сказал: «Ты молодец, что ушел». А какая жизнь? В 11 часов репетиция, потом не знаешь куда деться, в семь вечера – спектакль, потом пьянство в ВТО. И так каждый день! А я за это время прочитал массу прекрасных книг, поездил от Бюро пропаганды по стране, выучил английский, писал картины… Господи, я жил прекрасно!
— Как удалось не поддаться депрессии, алкоголю и прочим напастям творческих личностей?
— Во-первых, алкоголь в нашей компании никогда не был главным за нашим столом. Мы пили весело, всегда с прекрасными разговорами об искусстве, упражнялись в остроумии, читали стихи, и никто из нас ни разу не напивался до такой степени, чтобы упал. И из депрессий я очень быстро всегда выходил. Спасала моя неистощимая энергия, интерес к жизни, к музыке, к живописи, к друзьям. Меня друзья спасли — вся эта компания ленинградская. Вот уж ребята были классные!
— Вы общались с диссидентами, дружили с Бродским, тусовались в интуристовском «Национале», крутили романы с иностранками… Как удавалось «выходить сухим из воды»?
— Во-первых, я никогда не мешал «жанры». А это самое основное в советское время – нельзя было мешать «жанры». Если ты известный человек, то тебе могли позволить твои высказывания. К тому же они за всеми не могли уследить. Я был – мелкая сошка, какой-то вшивый актеришка. Подумаешь, вякает там чего-то. Я же не боролся с системой, не занимался валютой, ничем связанным с криминалом. А за романы с иностранками за решетку тогда уже не сажали, слава Богу!
КОНЕЧНО, МАЛЯВИНА УБИЛА СТАСА ЖДАНЬКО
— В «Утренних поездах» и в «Тоннеле» вы снимались с Валентиной Малявиной. Что-нибудь интересное осталось в памяти? Такая яркая, совершенно сумасшедшая жизнь…
— К Вале я очень хорошо относился и, слава богу, мы с ней были только в приятельских отношениях. Но она была на сексе сдвинута. Она меня познакомила с Кайдановским, когда у них был роман. А потом я с Сашей снимался, мы с ним подружились. И он мне рассказывал, что не было ни одного дня, чтобы Малявина не устроила ему нервотрепку. «Она обязательно должна была разбить об мою голову тарелку или кинуть в меня что-то, то есть обязательно должна была довести себя до истерики, до слез и только тогда бросалась в объятия». Была у Малявиной такая «фишка»! И она убила, конечно, этого парнишку – Стаса Жданько — точно совершенно. Пришлось же эксгумировать его труп, и эксгумация показала, что он убить себя не мог. А следователь подделал документы, что он убил себя сам.
— Ходили слухи, что она следователя соблазнила.
— Во всяком случае, это говорили актеры, которые очень хорошо знали и ее, и Жданько. А по поводу ее таланта… Малявина была блистательной артисткой и фантастически чувствительным человеком. Валя была как бы «без кожи». Просто мгновенно вспыхивала! И хороший человек, как ни странно. Но… Господь меня, конечно, от нее спас.
— У вас среди жен актрис не было – почему?
— У меня было масса романов с актрисами. Но, слава Богу, пронесло.
— Наталья Гвоздикова мне рассказывала….
— (Перебивает.) Давайте ни слова о Наталье Гвоздиковой и о ее «гвоздике» главном. По этому поводу я могу сказать только одно. У меня была очень бурная молодость. Но к Гвоздиковой это не имело никакого отношения. Это она выдумала, что на съемках «Рожденной революцией» якобы я за ней ухлестывал. Знаете, как актеры где-то что-то сказали, чтобы повеселить публику, потом заучили и сами поверили, вот она относится к таким. Вот так рождаются всякие мифы. У меня с ней ничего не было, да и не могло быть просто. Хотя бы потому, что я тогда был уже женат и был этим счастлив, у меня рос сын…
И нынешнюю свою жену Ольгу я обожаю – мы вместе более 30 лет. Познакомились на съемках первого фильма Павла Чухрая «Ты иногда вспоминай», где она была помощником режиссера. А больше о семье и о личной жизни не хочу говорить ничего. У меня прекрасная личная жизнь. Сын от первой жены Роман работает в кино, он режиссер. Мы с ним хорошие друзья.
«И К ЖИЗНИ, И К СМЕРТИ ОТНОШУСЬ ПРЕКРАСНО»
– Вы как-то признались, что всегда стыдились, что вы — актер, мол, не мужская профессия…
— Нет, не стыдился, а было стыдновато, так скажем. Мужская она только в том случае, если ты снимаешься как Энтони Хопкинс или Марлон Брандо. Потом мне всегда нравилось любое умение. Когда человек что-то профессионально делает, я не могу оторвать глаз. А актерство – профессия же зависимая.
— Недавно вы издали книгу стихов, написали мемуары. Вы участник множества выставок как художник. В чем больше всего удалось реализоваться?
— Насчет «актера» могу честно сказать, что я тут стопроцентный профессионал. Потому что работы было очень много. Я уже много знаю. И как художник я тоже профессионал. И конечно, живопись мне нравится намного больше, чем кино. Но я очень люблю сниматься. Безумно люблю сам процесс, люблю съемочную группу, люблю костюмеров, гримеров, операторов и особенно их ассистентов — это особые люди и всегда замечательные ребята.
Вообще любое умение всегда даст свой плод – это абсолютно точно. Мне очень помог тот же английский язык, который я выучил еще в 1964 году. Но не для того, чтобы сниматься в голливудских фильмах, а для того, чтобы читать книги, которые у нас не печатались. Помню, три месяца я учился только произношению по магнитофонным записям, брал уроки у приятельницы – студентки иняза. Потом начал знакомиться с иностранцами и разговаривал с ними. У меня было очень много неприятностей из-за этого, ведь за каждым иностранцем тогда была установлена слежка. В итоге английский выучил за год. У меня вообще способности к языкам. На съемках в Румынии я уже через месяц свободно говорил по-румынски, работал с итальянцами — и с ними заговорил по-итальянски. Помню, как-то мы с Толей Кузнецовым снимались в немецкой военной комедии «Мой нулевой час», причем оба в немецком — ни бум-бум. Так мы с ним договорились разговаривать между собой только по-немецки. Мы сами хохотали, всех смешили, но через три недели уже смогли объясняться и в магазине, и на площадке!
— Как вам удается поддерживать форму?
— Любой актер должен выглядеть моложе лет на десять как минимум. Это его обязанность. А как? Я никогда об этом не задумываюсь. Мне вообще-то безразлично, как я выгляжу. Важно, как я себя чувствую. Поэтому и живу в ладу со своим возрастом. А это, я считаю, самая большая хитрость. Жить вольно, делать только то, что ты хочешь, несмотря ни на что. Еще занимаюсь китайской философией и гимнастикой тай-цзи-цюань, поддерживающей здоровье и боевую форму. Очень хорошее дело.
— Лев Георгиевич, скоро у вас круглый юбилей.
— Если доживу еще. Дожить надо!
— Как относитесь к этим цифрам – за «80»?
— Я вообще отношусь и к жизни, и к смерти прекрасно. Ведь единственная достоверная на все сто процентов вещь, с которой человек неизбежно столкнется, – это смерть. Все остальное – мираж, может быть так, может — эдак. Поэтому считаю, что полезно говорить о смерти. И к своему возрасту отношусь замечательно по одной простой причине: даосские монахи считали, что настоящая жизнь начинается только после 70 лет. Уже нет иллюзий никаких и накоплен большой опыт. Надо им пользоваться.
— Кстати, откуда у вас увлечение китайской философией?
— Я родился рядом с границей — всего 250 километров до Китая. Вполне возможно, в какой-то из предыдущих жизней я был… китаец.
